Её составила Ната Сучкова, замечательный автор, в этом случае она в роли редактора обширной книжной серии «Том писателей», объединяющей лучшее, чем богата современная вологодская словесность. Книга не велика и рассчитана на чтение «за один присест». Но этот «присест» не будет для читателя ни лёгким, ни развлекательным, несмотря на беглую разговорную манеру автора, нарочито подчёркивающую «огрехи» и неровности стиха. Книга Таюшева – это разговор, и довольно серьёзный. Автор предисловия, известная исполнительница Анна Герасимова (Умка) назвала основным эмоциональным стержнем этих текстов «улыбку спокойного отчаяния». Можно добавить, что по мере чтения «улыбка» эта становится всё менее весёлой.

Тут мне нужно бы признаться, что мой взгляд на его поэзию обогащён, в том числе, и давним личным знакомством. Лет пятнадцать назад я застал Андрея Таюшева расхаживающим по кухне с сигаретой, пока печатная машинка (да, да, не компьютер) ждала окончания начатой пьесы. Позже с убийственной самоиронией он описал свой «творческий путь» так:

Подавал надежды, как все, когда-то

В легкомысленных, ветреных восьмидесятых,

В девяностых – заметно скис.

В нулевых – покатился вниз.

Именно при начале его «качения вниз» мы и познакомились. Несколько лет спустя мне довелось редактировать и верстать его пьесу о Франсуа Вийоне (замечательную вещь, напечатанную крошечным тиражом), и в ней образ разбитного пьяницы, дебошира, поэта-хулигана был выведен Таюшевым с той окончательной достоверностью, что познаётся только на своей шкуре. К счастью, наш «хулиган Вийон», в отличие от исторического прообраза, остановился на краю пропасти. Что и позволило ему подводить итоги, суммировать прожитое, пересыпать песок времени меж пальцев, без особой надежды на открытия, но с уверенностью в собственной правоте. Книга «Об Пушкина» – это в некотором смысле такая песочница, насыпанная утекшими годами из разбитых часов.

В ней Таюшев предстаёт мастером эмоционального контрапункта, приёма несовпадения содержания и интонации. Сказанное у него значит больше, чем сказано, а то и противоположное. «Холодная банальность» становится гласом отчаяния, ирония – оружием философа, паузы «весят» больше, чем слова. Манифестом этих «значащих пустот» можно считать стихотворение «Со мною вот что происходит» (С. 17):

Со мною вот что происходит:

Я чувствую, как жизнь проходит.

Со всеми то же происходит,

Примерно, то же происходит.

И что потом произойдёт,

Известно тоже: смерть приходит,

Берёт за ручку и уводит,

Туда, туда, где леший бродит.

«Ну, – говорит, – шагай вперёд,

А что тебя там дальше ждёт,

Скоро сам узнаешь».

Таюшев шутит, не шутя, умствует ради насмешки над умом, пишет во имя тщеты написанного. Повторения наплывают одно на другое, превращая стихи в бессмыслицу. А может это такое заклинание?

Он не старается выпячивать свою образованность. Цитаты в его стихах, как правило, смазанные, ненавязчивые, нечёткие. Ему чужды постмодерные игры остроумия, ажурные центоны и нарисованные двери чужих смыслов. Лишь иногда он даёт в тексте цитатные якорьки, или как он сам пишет, «в строчках ставлю маячки» (С. 49), чтобы сведущий читатель, имеющий «взгляд из общей дальней дали» безошибочно угадал «своего по крови».

Так, например, название книги и двух центральных её вещей, «Опять, об Пушкина!» и «Тьфу ты, чёрт! Об Гоголя!», прямо отсылают к обэриутам, к абсурдным пьесам Хармса, страшным сказкам и «столбцам» Заболоцкого, «детским ужасам» Введенского. Не удивительно в этом смысле особое отношение Таюшева к Егору Летову («Пусть уехал хороший, как нам говорят, автобус», С. 27) – у них общие корни в обэриутском искусстве нонсенса, моделирующем хаос мира через хаос слова.

Стихотворение «Опять, об Пушкина!» («Прибежали в избу дети», С. 38) с насмешливой перекличкой с классическим «Утопленником» отсылает нас не только к нему, но и к последующим реинкарнациям пушкинского скоморошьего смеха. Эта «простонародная сказка» у Пушкина смешна именно своей разухабистой интонацией, тем, как он высмеял романтические баллады в немецком духе, популярные в его время. Ведь в «Лесном царе» Гёте или «Поликратовом перстне» Шиллера невозможно себе представить такого «кабацкого тона»:

Ох, уж эти мне робята!

Будет вам ужо мертвец!

Пушкин позволил это себе, на одно поколение обогнав изобретателей баллады, немцев. У них только насмешник Гейне «заземлит» балладу до народного уровня. Такого же «заземления» пытается добиться и Таюшев, вводя в текст нелепицу, разноголосицу, просторечие. Но при этом символическая сторона текста оказывается ещё мрачней, чем у Пушкина. Если в классическом тексте к рыбаку в дом ломится мертвец (что, согласитесь, тоже не очень комично), то в кривом зеркале Таюшева уже дети оказываются по ту сторону метафизического дома, не решаясь переступить порог:

И стоит пустая хата,

А за дверью хаты – ад.

Добавьте ещё частушечный 4-стопный хорей, и вот вам готовая отсылка к Заболоцкому и его преувеличенно абсурдным ужасам:

Тяжело лежать во гробе,

Почернели ручки обе,

Стали волосы как пыль,

Из грудей растет ковыль.

Это из стихотворения «Искушение» 1929 года. Его Андрей неоднократно цитировал мне наизусть. Впрочем, как я уже говорил, стихи Таюшева не столько и не только беседа с предшественниками и цитатные соответствия. Любые переклички интонаций не отнимают у этой книги главного – собственного голоса. Голоса, который всегда оставляет немного тишины для собеседника:

В общем-то я, человек нелюдимый,

По телефону беседую с Димой,

Без телефона веду диалог

С Аней и с Олей, с Андреем, Наташей.

Кто – в мире лучшем, а кто – ещё в нашем,

Так ли уж важно? Огромный поток

Всех нас несёт, и то дальше, то ближе

Все мы друг к другу, опять вот, гляди же —

Время распалось, достанешь рукой

Руку когда-то умершего друга.

Скажешь с улыбкой ему, без испуга,

Где пропадали вы, мой дорогой?

Собеседники Таюшева могут иметь разные имена, порой это просто личины, вроде напалечных кукол или «воображаемые друзья». Окончательным же собеседником автора является, как и положено, обычная серая вечность, у которой по жизни нет никакого особенного лица.

Эта книга важна и сама по себе, и как часть целого, под которым я подразумеваю интеллектуальную жизнь Вологды, в общем-то небольшого города, для которого иметь двенадцать современных писателей (а столько запланировано выпусков в серии «Том писателя») – это уже, согласитесь, кое-что.