Давайте как бы откажемся её понимать.

Например, первое же стихотворение, которое каждый автор отбирает как некий вход в своё детище, совершенно непонятно. В нем героиня (герой?) выходит из подъезда в космос, во тьму, переживая одновременно путешествие в чужие миры, прогулку по микрорайону и даже, кажется, какое-то внутренне перерождение. Фантастический мир, извлекаемый из мира простого, описан с детским удивлением и взрослой опытностью, он оставляет читателю обширное пространство додумывания, но не пространство недоумения, как это часто бывает с непонятным.

Впрочем, чаще автор приближается к вещному и обычному ближе, чем в заглавном стихе, рассматривая предметы в их обнаженной близости, как под сильным увеличением, добывая парадоксы из самый простых картин:

* * *

На окне засыхает фиалка,

на плите выкипает вода,

чайных чашек немытая свалка,

полотенца в четыре ряда.

Льётся день, колыхаясь, сквозь шторы,

а чуть наискось, сквозь провода,

виден дворик жилищной конторы,

и старуха заходит туда.

Прохудилась на форточке сетка,

под карнизом осунулся крюк…

Почему ты не слушаешь, детка,

я о Боге с тобой говорю.

Бог в виде второго плана, задней мысли бережно сохранен, как мне кажется, на протяжении всей книги, в которой могут встретиться такие сенсационные произведения как стихотворение о новом платье или о первом снеге. Я не шучу. Для того, чтобы написать эти темы по-новому, требуется отвага и зрелое чувство слова не меньше, чем для иных постконцептуальных экзерсисов. И то что само слово «снег» Ганна заменила в стихотворении молчанием, ни разу не упомянув его прямо, уже говорит о том, что чувство меры, паузы, границы, драгоценное в наше время, присуще ей вполне. Даже если само стихотворение о снеге вышло каким-то шепчуще неслышным.

Новая книга Ганны Шевченко

Впрочем, говорить еле различимо, добывать поэзию из непоэтического – это, видимо, тоже сознательная черта её стилистики. Порой это приводит к эффекту пережатого голоса, сверхмолчания, когда на протяжении текста ничего «поэтического» так и не происходит (как, например, в бытовой зарисовке о продавщице, с. 32). Но как знать, может быть, именно в этом отсутствии события и была задача? Мы ведь все подходим к понятию «понятного» со своей мерой, своим дыханием и чувством. Так, например, мой слух совсем не принимает «игры новой лексикой», все эти «файлы солнечного диска», «лелеять и лайкать». Зачем пользоваться дешевыми заменителями образности? Я вижу, как на других страницах этой книги автор сумел найти свои неповторимые углы зрения: увидеть человека отправляемым в землю как в конверт, найти «небо такое, словно его роняли». Вот это достойно восхищённых знаков восклицания на полях. Впрочем, если жизнь в одном из стихотворений дана как «случайных фактов картотека», то будем считать, что нам просто выпала не та карточка, или прочли мы её вверх ногами.

«Окно живописнее фрески» – эту строку можно было бы назвать сердцевиной книги, если бы у нас вообще было право выносить какие-то окончательные решения. Ведь даже в окне, в близкой и простой жизни при должной задержке дыхания, умении и лёгкости можно обнаружить странные картины. И у Ганны Шевченко это отлично получается. Миг падения косого луча света на обычный пол при таком чудесном зрении занимает двадцать строк (с. 46), он замедляется и зачаровывает не только нас-зрителей, но и автора-зрящего:

Стоишь, как во время болезни,

наполненный жаром на треть,

боишься, что это исчезнет,

и не на что будет смотреть.

Присутствие поэтического в непоэтическом, вечного в вещном, Божьего в дольнем – вот что самое непонятное в этой книге. Оно каким-то образом удаётся Ганне Шевченко, а с её помощью, может быть, удастся и нам. Как-то так. Непонятно как.